В статье сравнивается несколько интеллектуальных парадигм, уделяющих внимание проблеме справедливой войны. В начале статьи мы показываем, что современная юридическая теория допустимости войны (конвенции и Устав ООН) наследует сформировавшуюся в истории политических идей антиномию, сталкивающую суверенитет государств и права человека. Соответственно, в этой нормативной рамке решение об оправдании войны тяготеет либо к защите суверенитета государства, либо к защите прав человека. Например, безусловный приоритет прав человека над суверенитетом утверждает Ю. Хабермас (сводя войну до “полицейской операции”). Мы реконструируем философские основания данной теории (Э. Ваттель, И. Кант) и выдвигаем тезис, что подобная нормативная теория, по существу, вводит в качестве критерия jus ad bellum утрату государством легитимности, интерпретируемой в русле контрактуализма. Далее мы обращаемся к политическому реализму (Г. Моргентау) и критике “кантовско-вильсоновской системы” (К. Шмитт); в частности, рассматриваем аргументы Шмитта о том, что превращение войны в “полицейскую операцию” приводит к демонизации врага, способствует бесконечной эскалации насилия и превращает войну из регулярной в партизанскую. В третьей части статьи мы обращаемся к легитимации тотальной войны в большевистской политической философии и исследуем специфику аргументов В.И. Ленина, которые, с учетом работ Е.Б. Пашуканиса, составляют ядро уникальной концепции справедливой войны, выходящей за рамки описанной нами антиномии “суверенитет – права”. В заключении показано, что, несмотря на ряд различий, популярная в наши дни теория справедливой войны М. Уолцера имеет сходство прежде всего с ленинской теорией, поскольку обе эти интеллектуальные системы сближают, во-первых, признание важности риторических стратегий для проблематизации статуса субъектов, ведущих войну; во-вторых, выявление на базе этих характеристик оправданности войны в каждом конкретном случае, и в-третьих, для эффективного убеждения “обычных людей” (“масс” на языке ленинской теории) в справедливости войны. Таким образом, мы приходим к выводу, что именно пристальным вниманием к субъекту, ведущему войну, и субъекту, потребляющему информацию о ней (“простому человеку”), данные теории отличаются и от “кантовско-вильсоновской системы”, и от строгого легализма, и, наконец, от политического реализма Моргентау и Шмитта, ставящего во главу угла риторику обезличенного государственного интереса.